Толки о радостном событии невольно вызывают в памяти картины давно, давно минувших дней моего детства: прошедшее словно оживает передо мной и в воображении рисуется ярко образ подвижника муромских лесов, каким мне досталось великое счастье видеть его около трех четвертей века тому назад. Вероятно, очень немного нового прибавят мои воспоминания к тому, что уже известно о житии и подвигах преподобного Серафима, но, мне кажется, личные показания очевидца должны иметь в настоящее время некоторое значение, а потому мне хочется рассказать, насколько я могу припомнить, о том, чему я была свидетельницей при посещении Саровской пустыни в 1831 или 1832 году.

Не могу теперь вспомнить, за дальностью времени, ближайших причин, побудивших отца моего и мать сняться с гнезда своего в Нижнем Новгороде и отправиться в муромские леса, забрав с собой всю громадную семью, от старших подростков до младенца у груди матери, и чуть ли не всю дворню, - одним словом, по тогдашнему выражению, - чадцев и домочадцев, весь дом свой…

Шло и ехало большинство паломников ради выполнения обета, данного в ту или другую трудную минуту жизни.

А благодарить было за что в те далекие времена. Еще свежи были в памяти каждого ужасы двенадцатого года. Немало было дано обетов в эту страшную годину и бедными и богатыми людьми. Затем пошли радости освобождения, ликования и торжества неслыханных побед. Подъема общественного духа достало более чем на десятки лет. А где подъем духа - там и влечение к подвигу.

И вот… незадолго до описываемых событий над страной стряслась новая общественная беда: случился первый грозный натиск неведомой до тех пор азиатской гостьи - холеры. И что же? - Те же люди того же самого поколения, которые при нашествии иноплеменника сплотились дружным отпором как один человек, глубоко прочувствовав общую солидарность перед общей всем бедой, теперь поспешили стушеваться, укрыться каждый в свою нору. Страх за себя, за себя лично охватил каждого. Люди смотрели зверем на прохожего, ограждая жилье свое кострами и куревом. Человек опрометью перебегал через улицу, завидев человека вдалеке. Проезжий в страхе заезжал с возом своим в сугроб только бы не дохнуть ему зараженным, может быть, дыханием встречного.

Но, к счастью, сократились и эти дни.

Снялись карантинные заставы, снова стала скатертью дорога по всей шири и глади нашей земли. Народ снова хлынул по всем местам привольного богомолья.

Вот в это-то самое время мне с сестрами и братьями (теперь уже давно покойными) привелось застать отшельника муромских лесов в самый разгар его подвижнических работ.

Ехали мы на долгих… Живо помню прелесть привалов у лесной опушки с кострами около ручья или над колдобиной в лесу, с самоварами под тенью дерев, - со всем раздольем полуцыганского кочевья…

Помню ночевки в громадных селах богатого, зажиточного края: в просторной, недавно срубленной избе сладко засыпалось под жужжанье бабьих веретен… Смотришь спросонья - а бабы все прядут, молча прядут, а не далеко за полночь. Седая свекровь то присаживается, то снова встает, мерными, как маятник, движениями вставляя лучину за лучиной в высокий светец… А с высоты светца сыплются искры брызгами, огненным дождем придавая молчаливому труду крестьянок в ночной тиши что-то фантастическое, сказочное…

После каждого ночлега, после каждого привала все длиннее и длиннее становился поезд саровских богомольцев. Люди любили в те времена держаться вместе, подъезжая к небезопасной тогда местности муромского бора.

Помню, как по сыпучим пескам большой дороги медленно и грузно тянулась вереница наших экипажей, огибая опушку грозного хвойного леса. К хвосту поезда одна за другой примыкали крестьянские телеги; пешие богомольцы усердно месили ногами сыпучий песок, только бы не отстать им и не лишиться охраны поезда. Изредка раздавался ружейный выстрел: это тешился старый пленный турок, когда-то вывезенный дедом. Теперь он в качестве не то буфетчика, не то домоправителя важно восседал на широких козлах бабушкиного дормеза, приговаривая после каждого выстрела что-нибудь вроде: «А пущай их пужаются там в лесу».

Общего вида Саровской обители при въезде что-то не могу припомнить. Дело было, вероятно, к вечеру, и мы, дети, вздремнули, прикорнув на коленях старших.

При входе в длинную, низкую со сводами монастырскую трапезу нас, детей, охватила легкая дрожь, не то от сырости каменного здания, не то просто от страха. В самой середине трапезы монах, стоя за аналоем, читал Жития святых. Почетные гости сидели в глубоком молчании за длинным столом направо. Лениво кушали «почетные», брезгливо черпая деревянными ложками из непривычной для них общей чаши. Крестьяне за другим столом налево усердно хлебали вкусную монастырскую пищу. Те и другие молчали. Под тускло освещенными сводами раздавался только монотонный голос чтеца да сдержанное шарканье по каменному полу туфель служек, разносивших кушанье в деревянных чашках и на деревянных же лотках.

В эту ночь нас, детей, не будили к заутрени, и попали мы лишь к обедне. Отца Серафима у службы не было, и народ прямо из церкви повалил к тому корпусу, в котором находился монастырский приют отшельника. К богомольцам примкнула и наша семья. Долго шли мы под сводами нескончаемых, как мне тогда казалось, темных переходов. Монах со свечой шел впереди. «Здесь», - сказал он и, отвязав ключ от пояса, отпер им замок, висевший у низенькой узкой двери, вделанной в глубь толстой каменной стены.

Нагнувшись к двери, старик проговорил обычное в монастырях приветствие: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Но ответного «Аминь», как приглашения войти, не последовало. «Попробуйте сами, не откликнется ли кому из вас», - сказал старик вожатый, обращаясь к богомольцам. Обычный возглас у закрытой двери повторил и отец мой и другие, - пробовали и женщины и дети… «Чтобы вам, Алексей Нефедович», - робко пригласила мать высокого господина в отставном гусарском мундире, человека еще молодого по гибкости стана и блеску черных глубоких глаз, - старца же по седине в усах и по морщинам, бороздившим высокий лоб. Алексей Нефедович Прокудин быстро прошел к двери, нагнулся к ней и с уверенностью друга дома, с улыбкой уже готового привета на лице мягко проговорил знакомым нам грудным тенором: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». На его симпатичный голос не послышалось однако ответа из-за закрытой двери. «Коли вам, Алексей Нефедович, не ответил, стало быть, старца-то и в келлии нет. Идти разве, понаведаться под окном, не выскочил ли он, как послышался грохот вашего поезда на дворе». Мы вышли за седеньким вожатым из коридора другим, уже более коротким путем. Обогнув за ним угол корпуса, мы очутились на небольшой площадке, под самым окном отца Серафима. На площадке этой между двумя древними могилами действительно оказались следы от двух, обутых в рабочие лапти, ног. «Убег», - озабоченно проговорил седенький монашек, смущенно поворачивая в руках ненужный теперь ключ от опустевшей келлии. «Эхма», - глубоко вздохнул он, смиренно возвращаясь к делу своего послушания как вожатого богомольцев по монастырской святыне. Толпа их между тем уже теснилась около стоявшей поодаль древней могилы с чугунным гробиком поверх земли вместо памятника. Кто, крестясь, прикладывался к холодному чугуну, кто сгребал из-под гробницы сыпучий песок в угол шейного платка… Три раза перекрестившись, монах поклонился перед древней могилой до самой земли. До земли же за ним поклонился и весь народ. «Отец наш Марк», - начал инок свой обычный монастырский сказ: «Отец наш Марк спасался в этих самых л есах, когда еще только обстраивалась впервой эта обитель наша. Супостаты лесные грабители окаянные не раз калечили его в бору, выпытывая от него место, где зарыты, будто бы, монастырские сокровища, и, наконец, с досады вырвали у него язык. Десятками лет жил затем мученик в бору нашем уже невольным молчальником.

И вот за все терпение его при жизни дает теперь Господь гробнице его чудодейственную силу. Как вы знаете, много уже чудес творилось над этой могилой, - а мы, недостойные его братья, поем здесь панихиды, выжидая, когда Богу угодно будет явить из-под спуда его святые мощи».

Толпа богомольцев почтительно расступилась, прервав речь монаха: шел сам игумен с певчими служить обычную воскресную панихиду над могилой давно усопшего брата.

После панихиды отец игумен благословил нас, богомольцев, отыскивать отца Серафима в бору: «Далеко ему не уйти, - утешил игумен, - ведь он, как и отец наш Марк, сильно калечен на своем веку. Сами увидите: где рука, где нога, а на плечике горб. Медведь ли его ломал… люди ли били… ведь он, что младенец, - не скажет. А все вряд ли вам отыскать его в бору. В кусты спрячется, в траву заляжет. Разве сам откликнется на детские голоса. Забирайте детей-то побольше, да чтоб наперед вас шли. Непременно бы впереди бегли», - кричал еще игумен вослед уже двинувшейся к лесу толпе.

Весело было сначала бежать нам одним, совсем одним; без присмотра и без надзора бежать по мягкому, бархатному слою сыпучего песка. Нам, городским детям, то и дело приходилось останавливаться, чтобы вытрясти мелкий белый песок из той или другой прорезной (модной в то время) туфельки. Деревенские же босоножки, подсмеиваясь, кричали нам на ходу: «чего не разуетесь… легче будет». Лес же становился все гуще и рослее. Нас все более и более охватывало лесной сыростью, лесным затишьем, и терпким непривычным запахом смолы. Под высокими сводами громадных елей стало совсем темно… И деревенским и городским сделалось жутко в мрачном бору. Хотелось плакать…

По счастью, где-то вдалеке блеснул, засветился солнечный луч между иглистыми ветвями… Мы ободрились, побежали на мелькнувший вдалеке просвет, и скоро все врассыпную выбежали на зеленую, облитую солнцем поляну.

Смотрим: около корней отдельно стоящей на полянке ели работает, пригнувшись чуть ли не к самой земле, низенький, худенький старец, проворно подрезая серпом высокую лесную траву. Серп же так и сверкает на солнечном припеке.

Заслышав шорох в лесу, старичок быстро поднялся, насторожив ухо к стороне монастыря, и затем, точно спугнутый заяц, проворно шарахнулся к чаще леса. Но он не успел добежать, запыхался, робко оглянувшись, юркнул в густую траву недорезанной им куртины и скрылся у нас из вида. Тут только вспомнился нам родительский наказ при входе в бор, и мы чуть ли не в двадцать голосов дружно крикнули: «Отец Серафим! Отец Серафим!»

Случилось как раз то, на что надеялись монастырские богомольцы: заслышав неподалеку от себя звук детских голосов, отец Серафим не выдержал в своей засаде и старческая голова его показалась из-за высоких стеблей лесной травы. Приложив палец к губам, он умильно поглядывал на нас, как бы упрашивая ребяток не выдавать его старшим, шаги которых уже слышались в лесу.

Смоченные трудовым потом желтоватые волосы пустынника мягкими прядями лежали на высоком лбу: искусанное лесной мошкарой лицо его пестрело запекшимися в морщинах каплями крови. Непригляден был вид лесного отшельника. А между тем когда, протоптав к нам дорожку через всю траву, он, опустившись на траву, поманил нас к себе, крошка наша Лиза первая бросилась старичку на шею, прильнув нежным лицом к его плечу, покрытому рубищем. «Сокровища, сокровища», - приговаривал он едва слышным шепотом, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди.

Мы обнимали старца, а между тем замешавшийся в толпу детей подросток, пастушок Сема, бежал со всех ног обратно к стороне монастыря, зычно выкрикивая: «Здесь, сюда. Вот он… Вот отец Серафим. Сю-ю-да-а». Нам стало стыдно. Чем-то вроде предательства показались нам и выкрикивания наши, и наши объятия. Еще стыднее стало нам, когда две мощные запыхавшиеся фигуры, не помню, мужчин или женщин, подхватили Cтарца под локотки и повели к высыпавшей уже из леса куче народа. Опомнившись, мы бросились вдогонку за отцом Серафимом… Опередив своих непрошеных вожатых, он шел теперь один, слегка прихрамывая, к своей хибарке над ручьем. Подойдя к ней, он оборотился лицом к поджидавшим его богомольцам. Их было очень много. «Нечем мне угостить вас здесь, милые», - проговорил он мягким, сконфуженным тоном домохозяина, застигнутого врасплох среди разгара рабочего дня. «А вот деток, пожалуй, полакомить можно», - вспомнил он, как бы обрадовавшись собственной догадке. И затем, обратившись к подростку, брату нашему, сказал: «Вот у меня там грядки с луком. Видишь? Собери всех деток, нарежь им лучку; накорми их лучком и напой хорошенько водой из ручья». Мы побежали вприпрыжку исполнять приказание отца Серафима и засели между грядками на корточках. Лука, разумеется, никто не тронул. Все мы, залегши в траве, смотрели из-за нее на старичка, так крепко прижавшего нас к груди своей.

Получив его благословение, все стали поодаль почтительным полукругом и так же, как и мы, смотрели издали на того, кого пришли посмотреть и послушать.

Много было тут лиц, опечаленных недавним горем: большинство крестьянок повязано было в знак траура белыми платками. Дочь старой нашей няни, недавно умершей от холеры, тихо плакала, закрыв лицо передником.

«Чума тогда, теперь холера», - медленно проговорил пустынник, как будто припоминая про себя что-то давно, давно минувшее.

«Смотрите, - громко сказал он, - вот там ребятишки срежут лук, не останется от него поверх земли ничего… Но он подымется, вырастет сильнее и крепче прежнего… Так и наши покойнички, - и чумные, и холерные… и все восстанут лучше, краше прежнего. Они воскреснут. Воскреснут. Воскреснут, все до единого…»

Не к язычникам обращался пустынник с вестью о воскресении. Все тут стоявшие знали смолоду «о жизни будущего века». Все менялись радостным приветствием в «Светлый день». А между тем это громкое: «Воскреснут. Воскреснут», провозглашенное в глухом бору устами, так мало говорившими в течение жизни, пронеслось над поляной как заверение в чем-то несомненном, близком.

Стоя перед дверью лесной своей хижинки, в которой нельзя было ни стать, ни лечь, старик тихо крестился, продолжая свою молитву, свое немолчное молитвословие… Люди не мешали ему, как не мешали непрестанной его беседе с Богом ни работа топором, ни сенокос, ни жар, ни холод, ни ночь, ни день.

Молился и народ.

Над смолкнувшей поляной как будто тихий ангел пролетел.

Отделясь от богомольцев и впереди всех стояло хорошо знакомое нам грозное, гордое существо, - госпожа Зорина, далекая родственница моего отца. За ней толпился целый штат женской прислуги, одетой, так же как и она сама, в черное с белыми платками на голове. Старуху поддерживали под оба локотка две не то белицы, не то крылошанки в бархатных остроконечных шапочках. Наскучив торжественным затишьем лесной поляны с ее тихо молящимся народом, старая барыня проворчала, обращаясь ко двору своему: «Молиться успеем и дома. Приехала высказаться и выскажусь». И, подтолкнув в обе стороны своих приближенных, она выплыла с ними обеими на самую середину полукруга.

«Отец Серафим, отец Серафим, - громко позвала она отшельника. - Как вы мне посоветуете? Вот я, генеральша Зорина, вдовею тридцатый год. Пятнадцать лет проживаю, может, слыхали, - при монастыре со всеми этими своими. За все это время соблюдаю середы и пятницы; теперь задумала понедельничать, - так что вы на это скажете. Как посоветуете, отец Серафим?»

Ежели бы, появись, стая грачей пролетела, каркая, над толпой богомольцев, то не больше огорошили бы нас крикливые птицы, чем этот назойливый запрос госпожи Зориной, внезапно прервавший общее настроение.

И отец Серафим, как бы озадаченный, заморгал на нее своими добренькими глазками: «Я что-то не совсем понял тебя, - проговорил он и затем, подумав немного, прибавил, - ежели ты это насчет еды, то вот что я тебе скажу: как случится замолишься, забудешь о еде - ну и не ешь, не ешь день, не ешь два - а там, как проголодаешься, ослабеешь, так возьми да и поешь немного».

Улыбку умиления вызвало на всех лицах это мудрое решение вопроса, сделанное свековавшим в лишениях отшельником. Старая же чванливая ревнительница поста как-то неловко попятилась вместе со своими придворными, проворно укрывшись с ними в толпе своих. А между тем богомольцы ослабели, стоя на солнечной припеке. Тело каждого входило в свои права, требовало пищи, отдыха.

Отец Серафим поманил к себе Прокудина рукой: «Скажи им, - сказал он, - сделай милость, скажи всем, чтоб напились скорей из этого там родника. В нем вода хорошая. А завтра я буду в монастыре. Непременно буду».

Когда же все, утолив жажду, оглянулись, отца Серафима уже не было на пригорке перед хибаркой его, в которой ни встать, ни лечь. Только вдали за кустами шуршал серп, срезая сухую лесную траву.

В обратный к монастырю путь мы шли уже одни, семьей своей, соображаясь с усталой походкой бабушки, - матери моего отца. С нами был только Алексей Нефедович, да длинный ряд домочадцев тянулся на некотором расстоянии позади. Толпы богомольцев уже вступали в монастырские ворота, а мы все еще не выходили из широкого прохладного просека, в конце которого виднелись вдалеке главы монастырского собора.

Отец тихо запел, - что он всегда делывал, когда был между своими, и ему было хорошо на душе, - запели, как всегда, и обе старшие сестры и брат-подросток своим ангельским, еще полудетским голосом; подтягивал им глубокий тенор Прокудина. Отделившись от прочей прислуги, двинулись стороной Семен и Василий, обычные басы наших семейных песен, и скромный, но стройный хор огласил высокие своды просека: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим и молимся, Боже наш, Боже наш, Боже наш…» Звуки последнего «Боже наш» еще замирали в вышине, когда мы тихо выступали на монастырскую поляну. А между тем кроткий облик лесного старца невольно носился перед глазами поющих. Сестренка моя Лиза, та самая, которую так обнимал отец Серафим, называя ее сокровищем, сестренка моя крепко держалась за меня обеими руками. При выходе из лесной темноты она сжала мою руку и, взглянув мне вопросительно в лицо, проговорила: «Ведь отец Серафим только кажется старичком, а на самом деле он такое же дитя, как ты, да я. Не правда ли, Надя?»

Много с тех пор в продолжении следующих семидесяти лет моей жизни видала я и умных, и добрых, и мудрых глаз, много видала и очей, полных горячей искренней привязанности, но никогда с тех пор не видала я таких детски-ясных, старчески прекрасных глаз, как те, которые в это утро так умильно смотрели на нас из-за высоких стеблей лесной травы. В них было целое откровение любви…

Улыбку же, покрывшую это морщинистое изнуренное лицо, могу сравнить разве только с улыбкой спящего новорожденного, когда, по словам нянек, его еще тешат во сне недавние товарищи - ангелы.

На всю жизнь памятны остались мне саженки мелких дров вперемежку с копнами сена, виденные мной в раннем детстве на лесной прогалине, среди дремучего леса, посреди гигантских сосен, как будто стороживших этот бедный, непосильный труд хилого телом, но сильного Божией помощью отшельника.

С раннего утра следующего дня отец Серафим, согласно своему обещанию, оказался уже в монастыре.

Нас, паломников, он встретил, как радушный домохозяин встречает приглашенных им гостей, в открытых дверях внутренней своей келлии. Пребывания в пустыни не видно было на нем и следа: желтовато-седые волосы были гладко причесаны, в глубоких морщинах незаметно было крови от укушения лесных комаров; белоснежная полотняная рубаха заменяла заношенную сермягу; вся его особа была как бы выражением слов Спасителя: «Когда постишься, помажь главу твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцом твоим, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно». Лицо отшельника было радостное, келлия была заставлена мешками, набитыми сухарями из просфор. Свободным оставалось только место перед иконами для коленопреклонения и молитвы. Рядом со старым монахом стоял такой же мешок с сухарями, но открытый. Отец Серафим раздавал из него по пригоршне каждому подходящему к нему паломнику, приговаривая: «Кушайте, кушайте, светики мои. Видите, какое у нас тут обилие». Покончив с этой раздачей и благословив последнего подходящего, старик отступил полшага назад и, поклонившись глубоко на обе стороны, промолвил: «Простите мне, отцы и братья, в чем согрешил против вас словом, делом или мышлением». (Отец Серафим шел этот вечер на исповедь у общего для всех монастырских духовника). Затем он выпрямился и, осенив всех присутствующих широким иерейским крестом, прибавил торжественно: «Господь да простит и помилует всех вас».

Так закончилось наше второе свидание с преподобным Старцем. Как мы провели остаток этого дня не помню, но зато тем более ярко сохранился в моей памяти третий, и последний, день нашего пребывания в Саровской пустыни.

Исповедавшись, как я говорила, накануне, отец Серафим в этот день служил как иерей обедню в небольшой церкви. Размер ее позволял только немногим из паломников присутствовать при богослужении.

Вспомнив о нас, не попавших в храм, Преподобный выслал послушника сказать, что он выйдет к нам с крестом после богослужения.

Все мы, богатые и бедные, ожидали его, толпясь около церковной паперти. Когда он показался в церковных дверях, глаза всех были устремлены на него. На этот раз был он в полном монашеском облачении и в служебной епитрахили. Высокий лоб его и все черты его подвижного лица сияли радостью человека, достойно вкусившего Тела и Крови Христовых; в глазах его, больших и голубых, горел блеск ума и мысли. Он медленно сходил со ступеней паперти и, несмотря на прихрамывание и горб на плече, казался и был величаво прекрасен.

Впереди всей нашей толпы оказался в это время знакомый немецкий студент, только что приехавший к нам из Дерпта. Его рослая, красивая фигура и любопытство, с которым он смотрел на то, что ему казалось русской странной церемонией, не могли не привлечь внимание отшельника, и он ему первому подал крест. Книрим - так звали молодого немца - не понимая, что от него требуется, схватился за крест рукой и притом рукой в черной перчатке.

«Перчатка», - укоризненно сказал старик.

Немец же только окончательно сконфузился. Отец Серафим отступил тогда шага на два назад и заговорил:

«А знаете ли вы, что такое крест? Понимаете ли вы значение креста Господня?» - и красноречивым потоком полилась звучная, стройная речь из уст вдохновенного монаха…

Ежели бы и доставало у меня памяти, чтобы сохранить за все эти годы слова отшельника, то и тогда не могла бы я занести эту импровизированную проповедь в свои воспоминания. Я в то время не была в состоянии уразуметь ее. В то время мне не могло быть более девяти лет.

Но что могло тогда понимать, видеть и слышать дитя, того не изгладили из памяти моей десятки годов прожитой с тех пор жизни. Не забыть мне этого ясного взора, вдохновенного в эту минуту мудростью свыше, не забыть внезапно преобразившегося лица дровосека муромских лесов. Живо помню звуки голоса, говорившего «как власть имеющий» малому стаду собравшихся в Сарове богомольцев. Помню сочувственный блеск в черных очах Прокудина, помню старую бабку свою, смиренно стоявшую перед отшельником, «аки губа напоемая». Помню юношеский восторг, разгоравшийся в глазах меньшого дяди. Его заметил проповедник и, слегка нагнувшись к дяде, сказал: «Есть у тебя деньги?» Дядя бросился было разыскивать в карманах бумажник. Но отшельник остановил его тихим движением руки: «Нет, не теперь», - сказал он. - «Раздавай всегда - везде». И с этими словами протянул к нему первому крест.

И покойный дядя мой не «отошел скорбяй», как это было с богатым юношей Писания…

Мы торопились выехать в обратный путь. Запоздали мы немного, и нам не пришлось выбраться засветло из окраины сыпучих песков, огибающих все еще страшный, по слухам, дремучий саровский бор. Пешие паломники, между которыми, как всегда, было много хилых, слабых от старости женщин и детей, уже ушли вперед. На монастырском дворе то и дело слышался грохот отъезжавших экипажей более состоятельных богомольцев.

И наши лошади стояли уже у крыльца гостиницы. Сытые кони наши били оземь копытами, поторапливая своим нетерпением прислугу, разносившую по экипажам дорожную нашу кладь. К Алексею Нефедовичу, ехавшему верхом и заносившему уже ногу в стремя, подошел старый монастырский служка. «Еще утресь, - сказал он, - отец Серафим, выходя из церкви, изволил шепнуть мне мимоходом свой наказ, чтобы вы, Алексей Нефедович, не отъезжали вечером, не повидавшись с ним еще раз».

«Проститься хочет старый друг, отец мой духовный», - заметил на это Прокудин и, оборотившись к нам, промолвил: «Идите за мной и вы все».

И вот вся семья наша с отставным гусаром во главе снова потянулась по длинным коридорам монастырского корпуса.

Дверь в прихожую отшельника была открыта настежь, как бы приглашая войти. Мы разместились молча вдоль стены длинной и узкой комнаты, насупротив дверей внутренней келлии.

Последний замиравший луч заходившего солнца падал на выдолбленный из дубового кряжа гроб, уже десятки лет стоявший в углу на двух поперечных скамьях. Прислоненная к стене, стояла наготове и гробовая крышка…

Дверь келлии беззвучно и медленно отворилась. Неслышными шагами подошел Cтарец к гробу. Бледно было его бескровное теперь лицо, глаза смотрели куда-то вдаль, как будто сосредоточенно вглядываясь во что-то невидимое, занявшее всю душу, весь внутренний строй человека. В руке его дрожало пламя поверх пучка зажженных восковых свечей. Налепив четыре свечи на окраинах гроба, он поманил к себе Прокудина и затем пристально и грустно глянул ему в глаза. Перекрестив дубовый гроб широким пастырским крестом, он глухо, но торжественно проговорил: «В Покров».

Слово святого Старца было понято как самим Прокудиным, так и окружающими как предсказание его, Прокудина, кончины. Под потрясающим впечатлением этого предсказания покинули мы Саровскую обитель.

Более не довелось мне в жизни видеть преподобного Серафима. Чуть ли не в следующем (1833) году иноки нашли его в своей келлии усопшим на коленях во время молитвы.

Но, конечно, в нашей семье долго не было конца разговорам об обаятельной личности великого подвижника и мирного апостола труда, а ныне прославляемого Церковью Чудотворца.

Мне остается рассказать, как сбылось слышанное мной прорицание батюшки отца Серафима, а сбылось оно в том же году.

Наступил праздник Покрова Богородицы. Что сделалось в этот день с нашим Нижним, всегда таким спокойным, когда с него сбывает ярмарочная суматоха и он засыпает на всю зиму как бы мертвым сном. Четверня за четверней несется мимо нашего дома на конце Малой Покровки. Кажется всякий, имеющий экипаж, дал себе слово проехаться по этой улице, поворотить направо и остановиться перед большим белым домом баронессы Моренгейм. Здесь в эту зиму квартировал А.Н. Прокудин. Он сегодня приобщался Святых Таин, и весь город ехал сюда, чтобы его поздравить. И наши все старшие отправились туда же. Лошадей, разумеется, не запрягали, так как из окон нашей гостиной видны были наискось окна дома Моренгейм. Нас меньших, меня и сестренку, оставили под охраной мадам Оливейра, старушки испанки, которую Прокудин отыскал где-то в трущобах Москвы, умирающую от голода и нужды, и привез в дом моей матери, чтобы она ее выходила и откормила, пока священник, отец Павел, будет ее обучать догматам и обрядам нашей веры.

Пламенным желанием испанки было уже теперь постричься в монахини в лежащий неподалеку Девичий монастырь. Сидя в этот памятный день с нами, девочками, и работая свое нескончаемое штучное одеяло, бедная иностранка посматривала на свои дряхлые, худые ручки и вздыхала, думая, вероятно, когда-то они пополнеют. Но вот, тщательно сложив свою работу, она сказала нам:

«Не пойти ли нам тоже с вами прогуляться до дома Моренгейма? В дом мы с вами, разумеется, не войдем, но мы можем уловить минуту, когда мой благодетель выйдет на балкон, чтобы поклониться ему и поздравить его». Мы собрались в одну минуту и, завернув за угол, стали медленно прохаживаться перед домом, где уже гуляли другие дети, кто с гувернанткой, а кто и с нянькой.

Когда на колокольне ближней церкви пробило два часа, стеклянная дверь на балконе Моренгейма зашевелилась, но когда она открылась, то из нее вышел не хозяин дома, а только общий всему Нижнему врач и друг Линдегрин. Робко подошла к решетке испанка, спрашивая: «Что наш Прокудин?» Ответил доктор: «Он здоровее всех нас и, вероятно, доживет до ста лет. Теперь прохаживается себе по комнатам своим бодрым шагом, угощая своих гостей рассказами о делах Спасителя на земле, и так рассказывает, что всякому кажется, будто бы он слышит это в первый раз. Желая совершенно убедиться в его здоровье, я выдумал какой-то глупый анекдот, где приходилось щупать пульс у каждого из гостей. Я пощупал пульс у толстого господина Смирнова и у старой мадам Погуляевой, и пульс того, который, по предсказанию, должен был скончаться в этот день, оказался ровнее и крепче всех. Извольте после этого верить предсказанию». И добрый немец, повернувшись на одной ножке, почтительно поклонился испанке, послал каждой из нас по воздушному поцелую и ушел обратно за стеклянную дверь.

На колокольне пробило половину третьего. Вдруг стеклянная дверь наверху распахнулась и сбежал опрометью по ступеням бледный как смерть лакей; он кричал: «Умирает, меня послали за духовником». Но как ни близка была церковь и как ни спешил отец Павел, все же ему пришлось дочитать отходную над усопшим, над холодеющим уже трупом того, кого бедные и богатые называли другом нищих и убогих. Умирая, он опустился на кресло, прильнув головой к его высокой спинке. Правильные, благородные черты лица отставного гусара были совершенно спокойны. Казалось, это младенец, тихо уснувший на коленях матери.

«Преставился», - громко сказал седовласый пономарь, стоявший с кадилом в руках.

«Да, - прибавил священник, утирая крупную слезу со щеки. - И теперь он там, откуда же отбеже и печаль и болезнь и воздыхание». Врачи не обнаружили в скончавшемся никакой болезни и не отыскали никаких признаков приближающейся смерти. Может статься, в Нижнем Новгороде или в окрестностях Сарова найдется кто-либо, еще помнящий смерть Прокудина, этого человека, горячо любившего Бога и ближних. Он, вероятно, подтвердит мои воспоминания. Помнят ли в Сарове или нет прорицательное слово, сказанное отшельником своему другу и ученику, в виду издавна приготовленного им для себя гроба? Не знаю. Во всяком случае, оно сбылось.

«Один из редких в наше время...»

Под таким названием в 1909 г. вышла в свет единственная небольшая брошюра, посвящённая жизни и деятельности выдающегося русского церковного учёного Николая Петровича Аксакова. К 165-летию со дня его рождения мы публикуем фрагмент из готовящейся к изданию монографии Ю.В. Балакшиной «Братство ревнителей церковного обновления (группа «32-х» петербургских священников). 1903-1907. Документальная история и культурный контекст».

Николай Петрович Аксаков родился в 1848 г. в Александринском уезде Тульской губ. в родовом имении своего отца П.Н. Аксакова. Аксаковы принадлежали к древнему дворянскому роду и почитали среди своих предков Шимана, сотрудника преп. Феодосия Печерского. Первоначальное воспитание Николай Аксаков получал дома под руководством матери, «женщины очень образованной, глубоко религиозной» 1 . В девятилетнем возрасте Надежда Александровна Аксакова побывала в Сарове и познакомилась с преп. Серафимом. Свои детские воспоминания она записала и впоследствии издала в 1903 г. в виде брошюры «Отшельник 1-й четверти XIX столетия (из детских воспоминаний)».

Во время поездки за границу вместе с матерью и остальным семейством Николай Аксаков имел возможность продолжить образование в европейских университетах. В 16-летнем возрасте он прослушал несколько семестров в высшей философско-богословской школе в г. Монтобане (Франция). «Школа эта была протестантская, но, уважая свободу верований учащихся в ней, знакомила их с учениями всех религий и не влияла на свободу их совести» 2 . Затем он слушал лекции в университетах Гейдельберга и Галле. Во время пребывания в Гейдельберге курс лекций по истории церкви Аксакову прочёл известный православный учёный, канонист проф. А.С. Павлов, находившийся в Германии в научной командировке. «Занятия под руководством проф. Павлова дали направление богословским воззрениям и научно-церковным интересам Николая Петровича, который не прерывал духовной связи со своим учителем и по возвращении на родину» 3 .

В 1868 г. в 19 лет Аксаков выдержал окончательный экзамен в Гессенском университете и там же публично защитил диссертацию по философии, написанную им на немецком языке - «Идея Божества». По словам современников, «диссертация его в учёном мире и заграницей, и у нас была признана одним из замечательных философских трактатов» 4 . В том же 1868 г. Аксаковы вернулись в Россию и поселились в Москве. Здесь молодой учёный выступил с рядом публичных лекций «О Духе в современном состоянии науки», направленных против учения материалистов. Лекции привлекли к себе внимание интеллигентной Москвы, послушать юношу собирались тысячи желающих. Будущий архиепископ Харьковский Амвросий, в то время ещё академик-священник, говорил: «Этот блестящий выход юноши-учёного перед толпою учёных невольно приводит на память евангельский рассказ о том, как юноша Христос поразил своими знаниями учёных в храме иерусалимском. Да будет сей юноша до конца дней своих верным последователем Христа и созданной Им церкви» 5 . Благодаря этим лекциям состоялось знакомство Николая Аксакова с кругом московских славянофилов: Погодиным, Самариным, Катковым, И.С. Аксаковым, Елагиным, Юрьевым, Кошелевым и др. Впоследствии Н.П. Аксаков называл себя одним из последних представителей этого движения русского духа и русской мысли, а петербургские священники из круга «32-х» особенно ценили Аксакова за живую духовную связь, связавшую их через Николая Петровича с традицией А.С. Хомякова.

В московский период жизни Аксаков сотрудничал с целым рядом периодических изданий, напечатал работу «О свободе совести», несколько статей философско-полемического характера, читал рефераты. Он стал секретарём и редактором изданий «Общества распространения полезных книг»; членом и секретарём Общества любителей Российской словесности; редактором одного из отделов журнала «Беседа», являвшегося продолжением «Русской Беседы» и издававшегося А.И. Кошелевым.

В работе «О свободе совести» (1871 г.) Н.П. Аксаков доказывал, что «всякий человек должен иметь возможность свободно выражать свою веру» 6 , что всякое принуждение в религиозной сфере побуждает принуждаемого к неминуемой лжи, ставит ложь в самое основание его природы, убивает его нравственную личность. По мнению учёного, ложь, проникающая в самое существо человека, - большее зло и больший повод к разделению, чем отсутствие догматического единства. «Возможно ли единение там, где нет совести, где нет правды?» 7 - вопрошает Аксаков и приходит к выводу, что «всякое принуждение является естественным орудием распадения и розни» и только свобода «представляется необходимым условием единства» 8 . «Лишая веру единицы свободы проявления, общее лишает её силы, крепости и жизни, лишает её пищи, необходимой для самого её существования» 9 .

Аксаков получил предложение к соисканию кафедры по философии в Санкт-Петербургском университете и в Санкт-Петербургской духовной академии, начал работу над магистерской диссертацией, но вскоре изменилось материальное благосостояние его семьи, и в 1878 г., уступая просьбам отца, Николай Петрович принял место председателя Александринской уездной земской управы Тульской губернии. Вступление в брак понудило его к поиску средств для содержания семьи в подённом литературном труде и вынужденному отказу от своего призвания кабинетного учёного. В эти годы «Николай Петрович печатает статьи по разнообразным вопросам, пишет повести («Дети-крестоносцы», «Замок Зора»), публикует стихи, <...> несёт обязанности редактора» 10 . В 1893 г. Н.П. Аксаков принял предложение Т.И. Филиппова поступить на службу в Государственный Контроль и переехал в Петербург. Здесь он начал деятельно сотрудничать в журналах «Благовест», «Русская Беседа», «Русский Труд», сосредоточив своё внимание на церковных вопросах. В 1894 г. в издательстве «Благовест» он опубликовал отдельным изданием одну из наиболее значительных своих работ «Духа не угашайте! По поводу статьи Л. Тихомирова "Духовенство и общество в современном религиозном движении"». Исследование Аксакова было посвящено выявлению значения в церкви «народа церковного». Опираясь на историю церкви и церковные каноны, он доказывал, что «мирянин - не мирный обыватель только, а облечённый своего рода чином член Церкви, получающий при крещении "благодать независтную" и "дары Духа"». Именно это сочинение Аксакова, вдохновлённое образом Церкви как единого народа Божьего, не разделённого на клир и мир, церковь учащую и церковь учащуюся, активно обсуждалось в частных кружках петербургского духовенства и стало впоследствии богословской и канонической основой выступлений группы «32-х». 21 ноября 1903 г. свящ. Константин Аггеев писал Кудрявцеву: «Вчера у нас было обычное чтение составленного сочинения о Церкви Н.П. Аксакова <...> Если не найдёте, я вам вышлю её. Прочтите с вниманием, хотя бы только предисловие. Н<иколай> П<етрович> - личный друг Т.Н. Филиппова - весь погрузился в богословскую свято-отеческую литературу и по ней создаёт богословие - совершенно далёкое от сухих, в некотором смысле атеистических, катехизисов и догматикимакариев. Теперь мы читаем его сочинение о Церкви. Вчера было удивительно хорошее чтение о победе над адом, или начале христианской Церкви по учению св. отцов».

Н.П. Аксаков не получил широкой известности в современном ему российском обществе, что объяснялось как его «вне-партийностью», так и его сосредоточенностью преимущественно на церковных проблемах и интересах. «Его свободный ум, его широкий кругозор, обогащённый серьёзным научным знанием, не мог никогда вместиться в узко-партийные условия творчества. Он всегда относился свободно критически и к консервативному, и к либеральному лагерю» 11 . Однако, при склонности к труду кабинетного учёного, Аксаков обладал ярким общественно-педагогическим темпераментом: вокруг него собирался круг лиц, которых он вдохновлял своими идеями; Вл. Соловьёв называл Аксакова своим учителем; Николай Петрович входил в различные кружки и собрания, на которых выступал с докладами и полемикой. По свидетельству Скрипицына, он «не раз председательствовал и руководил рефератами из студенческой молодёжи, образовавшей кружок для усвоения религиозных знаний» 12 при Обществе распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной церкви.

В 1905 г., когда остро встал вопрос о необходимости перемен в церковном строе Российской церкви, начался период самой напряжённой научной деятельности Аксакова. «С юношеским жаром и необыкновенным трудолюбием пишет он работу за работой, исследуя вопросы, касающиеся предположенной реформы» 13 . Его статьи публиковались в это время журналами «Церковный Вестник», «Церковный Голос» и практически сразу издавались отдельными брошюрами. Среди важнейших сочинений Аксакова этих лет можно назвать «Соборы и патриархи» (в сборнике «К церковному собору»), «Канон и свобода» (СПб., 1905); «Патриаршество и каноны» (СПб., 1906), «Об избрании епископов в древней Христианской церкви» (СПб., 1906) и др. Будучи специалистом по каноническому праву и опираясь в своей аргументации на канонические постановления церковных соборов, Аксаков в то же время призывал «в самих <...> канонических началах отличать действительные каноны от усмотрений бесчисленных "прожектёров-строителей" средневекового строя, мнивших себя канонистами». Он считал каноны «отзвуками апостольского предания, коих соборы являлись только восстановлением или изглаголанием» и предлагал «всякие преобразования в Церкви» согласовывать с «обязательным для неё единством в веках», которое вытекает из «самого существа её, из воспринятого ею и сохраняющегося в веках предания» 14 .

Когда в 1906 г. при Св. Синоде было учреждено Предсоборное присутствие, Николай Петрович Аксаков оказался в числе тех немногих представителей мирян, которые были в него приглашены. Он принял в работе Предсоборного присутствия самое деятельное участие, не только постоянно выступая на его заседаниях, но и публикуя в церковных изданиях статьи по вопросам, обсуждавшимся в Присутствии. Так, в журнале «Церковный Голос» в 1906 г. были опубликованы его статьи «Что говорят каноны о составе собора?», «Несколько примечаний к канонам», «39 апостольское правило и предсоборные канонисты», «Моя апология на обвинительную речь проф. Глубоковского», «Возможны ли в Церкви решающие и совещательные голоса?». В 1907 г. тот же журнал поместил его работы «Вопрос о приходе в Предсоборном присутствии», «Основы церковного суда».

Близко знавшие Аксакова люди вспоминали, что «писал Николай Петрович с поразительной быстротой, не менее поражая обширностью своих знаний» 15 . Он находил время для того, чтобы откликаться на злободневные темы. Так, он отреагировал статьёй в «Церковном Вестнике» на религиозные выступления Л.Н. Толстого («"Минута высокого озарения". По поводу рассуждений гр. Л.Н. Толстого о заповеди любви». СПб., 1905) и написал ответ на сенсационную книгу Н.А. Морозова о происхождении Апокалипсиса («Беспредельность невежества и Апокалипсис». СПб., 1908).

В последние годы своей жизни Н.П. Аксаков состоял чиновником особых поручений V класса. В журнале «Богословский Вестник» он печатал своё обширное исследование «Предание Церкви и предания школы», вышедшее отдельным изданием уже после смерти автора. Незадолго до смерти Н.П. Аксакова архиепископ Волынский Антоний (Храповицкий), с которым «Николай Петрович иногда полемизировал в печати, но который в то же время уважал Аксакова как богослова» 16 , приглашал его принять участие в комиссии по реформе церковной школы, но Синод отклонил представление архиепископа Антония.

Скончался Николай Петрович Аксаков 5 апреля 1909 г. от третьего воспаления лёгких, оставив жену А.И. Аксакову и 12-летнюю дочь Зинаиду. «Священники, и больше всё академики, один за другим приходили к его гробу и соборно служили над ним панихиды и служили чудно, - вдохновенно, с чувством. Такие службы не часто бывают. Так же его и отпели, причём двумя из священников были сказаны прекрасные надгробные речи, всесторонне осветившие почившего как верного сына церкви Христовой» 17 . Отдавая последний долг своему другу, помощнику, наставнику, петербургские священники пели над его могилой песнь о Воскресении. «Этот покинувший нас в земной своей жизни был христианин, преданный своему учителю - он был Христов ученик, и в нём всегда горел святой огонь евангельской правды, а потому хотя он и умер, но святой огонь, бывший в нём, не угаснет» 18 .

---------------------

1 Скрипицын В.А. Один из редких в наше время. (Посвящается памяти Н.П. Аксакова). СПб., 1909. С. 9.

2 Там же. С. 10.

3 В.К. Николай Петрович Аксаков. Некролог // Церковный Вестник. 1909. № 16. С. 493.

4 Скрипицын В.А. С. 10

5 Там же. С. 11.

6 РО ИРЛИ. Ф. 388 (собр. Г.В. Юдина). Оп. 1. № 4. Л. 68 об.

7 Там же. Л. 67.

8 Там же. Л. 68.

9 Там же. Л. 67 об.

10 В.К. Некролог. С. 494.

11 Скрипицын В.А. С. 20.

12 Там же. С. 26-27.

13 В.К. Некролог. С. 495.

14 Аксаков Н.П. Патриаршество и каноны. Возражение на статью проф. Заозерского «Основные начала утверждения патриаршества» (Богословский вестник. 1905. Декабрь). СПб., 1906. С. 3-5.

15 В.К. Некролог. С. 495.

16 Скрипицын В.А. С. 23.

17 Там же. С. 24.

18 Там же. С. I-II.

Н.В.Гоголь и Аксаковы «Гоголя как человека знали весьма немногие. Даже с друзьями своими он не был вполне, или лучше сказать, всегда откровенен…». С.Т. Аксаков «Гоголь постоянно смотрел на свой труд как на подвиг; в нём не было двух жизней и двух лиц отдельно: писателя и человека, члена общества. Когда я присутствовал при чтении двух глав из второго тома «Мёртвых душ», то мне делалось страшно, так каждая строка казалась написанною – кровью и плотью, всею его жизнью. Казалось, он принял в свою душу всю скорбь России» . И.С. Аксаков

Семья Аксаковых - замечательное и, по-своему уникальное явление русской жизни 1830-1850 годов. Заметный след в нашей культуре оставил глава семьи - писатель Сергей Тимофеевич Аксаков (1791-1859); его старший сын Константин Сергеевич (1817- 1860) приобрёл известность как поэт, критик и публицист; видным поэтом и общественным деятелем был и Иван Сергеевич Аксаков (1823-1886). Современников привлекала царившая в этой семье теплота и сердечность, чистота её нравственной атмосферы, широта культурных интересов, удивительно прочная связь старшего и молодого поколений.
В дом Аксаковых, один из центров московской жизни той эпохи, Гоголь был впервые введён М. П. Погодиным в июле 1832 года. Со временем дружеские отношения соединили писателя со многими членами этой семьи, но наиболее близок оказался ему Сергей Тимофеевич. Он одним из первых понял величие таланта Гоголя, относился с величайшим уважением к его гениальности, был снисходителен к человеческим слабостям, бескорыстно помогал в житейских делах. Сергей Тимофеевич не уставал доказывать всем, что Гоголя нельзя «судить по себе», по обычным человеческим меркам, что его мысли, нервы и чувства в несколько раз тоньше и ранимее, чем у всех.
При всей сложности отношений Гоголя с Аксаковым, не было другой такой семьи, где бы к писателю относились с такой искренней сердечностью и восхищением. Добрые чувства к Николаю Васильевичу Аксаковы перенесли и на его семью. О тёплых, доверительных отношениях матери и сестёр Гоголя к этим людям говорит их многолетняя переписка.
Н. Павлов вспоминал, что «нигде не видели Гоголя… таким хохлацки весёлым и нараспашку, как в доме Аксаковых».
Семейство Аксаковых, в котором любовно воспитывалось девять детей, вошло в историю русской культуры как очень дружная и любящая образцовая семья. В царившей здесь атмосфере любви нередко «отогревался» и сам вечный странник- Гоголь.

29. Переписка Н.В. Гоголя: в 2 т. Т.2. / редкол.: В.Э.Вацуро [и др.]; сост. и коммент. А.А. Карпова, М.Н. Виролайнен. – М.: Худож. лит., 1988. –С. 5-113. – (Переписка русских писателей).
В настоящий сборник вошли 24 письма Гоголя Аксаковым и 18 писем Сергея Тимофеевича и Константина Сергеевича ему. Эти письма-исповеди – своеобразная хроника душевной жизни Гоголя, в которой прослеживается весь драматизм его изменений в отношении к миру и людям.

30. Аксаков, С.Т. История моего знакомства с Гоголем со включением всей переписки с 1832 по 1852 год / С.Т. Аксаков // Собр. соч.: в 4 т. / подгот. текста и примеч. С. Машинского. – М.: Госиздат Худож. лит., 1956. – Т.3. - С. 149-388.

31. Аксаков, С.Т. История моего знакомства с Гоголем. Записки и письма 1843 - 1852 гг. / С.Т. Аксаков // Собр. соч.: в 3 т. / коммент. В.Н. Грекова, А.Г. Кузнецовой; оформл. хужож. В.Н. Ходоровского. – М.: Худож. лит., 1986. – Т. 3. – С. 5-248.

32. Аксаков, С.Т. История моего знакомства с Гоголем/ С.Т. Аксаков //Гоголь в воспоминаниях современников / ред. текста, предисл. и коммент. С. Машинского; под общ. ред. Н.Л. Бродского [и др.]. – М.: Госиздат Худож. лит., 1952. -С.87-208. – (Серия литературных мемуаров).
В мемуарной литературе эта книга занимает одно из ведущих мест. Она создана талантливым, умным и честным писателем, человеком, преданным своему другу и искренне его любившим. Аксаков верил, что поможет современникам и потомкам приблизиться к пониманию сложной личности Гоголя. Книга состоит из двух частей: первая – воспоминания, охватывающие период с 1832 по 1843 год, написанные самим автором; вторая – тщательно, с большой хронологической точностью подобранные письма, дневники и прочие документы, хранящиеся в семейном архиве Аксаковых.

33. Аксаков, С.Т. Письмо к друзьям Гоголя. Несколько слов о биографии Гоголя / С.Т. Аксаков // Собр. соч.: в 4 т. / подгот. текста и примеч. С. Машинского. – М.: Госиздат Худож. лит., 1956. – Т. 3. - С. 599- 606.
Две очень пронзительные статьи, написанные сразу после смерти Гоголя (первая) и спустя год после его кончины (вторая). В духе христианской морали всепрощения автор призывает читателей и друзей великого писателя прекратить споры и забыть прежние разногласия.

34. Вересаев, В. Гоголь в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников / В. Вересаев; вступ. ст. И.П. Золотусского; подгот. текста и примеч. Э.Л. Безносова. – М.: Моск. рабочий, 1990. – 640 с.
Книга аналогична другой широко известной работе «Пушкин в жизни». Автор собрал воспоминания и письма о Гоголе и соединил их вместе, что создаёт живой портрет «странного» гения.
Издание 1933 года воспроизводится без сокращений.

35. Войтоловская, Э.Л. Аксаков и Гоголь / Э.Л. Войтоловская // С.Т. Аксаков в кругу писателей-классиков: документальные очерки / оформл. И. Сенского; фотоработы А. Короля. – Л.: Дет. лит., 1982. – С. 91-151.
В истории русской литературы немного примеров отношений между двумя писателями, которые были бы столь искренни, исповедальны и в то же время драматичны, как отношения Н.В. Гоголя и С.Т. Аксакова. Различие характеров не мешало их дружеским отношениям. Любви Аксакова к Гоголю мы обязаны точностью и правдивостью созданного им литературного портрета писателя.

36. Лобанов, М. Сергей Тимофеевич Аксаков / М. Лобанов. – М.: Мол. гвардия, 1987. – 366 с.: ил. – (Жизнь замечательных людей: ЖЗЛ: сер. биогр.: основана в 1933 г. М. Горьким; вып. 3 (677).
Жизнь и творчество известного писателя, проникновенного певца русской природы, неразрывно связаны с личностями крупнейших представителей русской культуры XIX века, но Гоголь был ему наиболее близок. Эти два человека как бы дополняли друг друга. «Он, - писал Аксаков, - стал передо мной, лицом к лицу, поднял со дна души заброшенные мысли и говорит: «Пойдём вместе! … Помоги мне, а я потом помогу тебе».

37. Манн, Ю. В поисках живой души: «Мёртвые души». Писатель – критика – читатель / Ю. Манн. – Изд. 2-е, испр. и доп. – М.: Книга, 1987. – 351 с. – (Судьбы книг).

38. Манн, Ю. В поисках живой души: «Мёртвые души». Писатель – критика – читатель / Ю. Манн. – М.: Книга, 1984. – 415 с. – (Судьбы книг).
С большой силой воссозданы мучительные творческие поиски Гоголя, ожидания, споры вокруг «Мёртвых душ», раскрывается диалог писателя с читающей публикой, среди которой Сергей Тимофеевич и Иван Сергеевич Аксаковы, архимандрит Феодор (Бухарев).

39. Машинский, С. С.Т. Аксаков и Гоголь / С. Машинский // С.Т. Аксаков. Жизнь и творчество. – Изд. 2-е, доп. – М.: Худож. лит., 1973. –С. 272-303.
Основное внимание автор уделяет идейным противоречиям двух писателей, вызванным появлением в печати книги Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями».

40. Палагин, Ю.Н. Николай Васильевич Гоголь / Ю.Н. Палагин // Русские писатели ХIХ века о Сергиевом Посаде. Ч.III: из книги «Русские и зарубежные писатели ХIV-ХХ веков о Сергиевом Посаде». – Сергиев Посад, ООО «Все для Вас - Подмосковье», 2004. – С. 90-102.
Известный сергиево-посадский краевед подробно описывает взаимоотношения Н.В. Гоголя и С.Т. Аксакова.

41. // Земля Радонежья: факты, события, люди: краеведческий календарь знаменательных, памятных дат и событий на 2009 год: ежегодное библиографическое пособие /отв. ред. Н.И. Николаева; сост. И.В. Грачёва, Л.В. Бирюкова. – Сергиев Посад: МУК «ЦГБ им. А.С Горловского», 2008. – С.18.

42. Попова, Т.М. Гоголь в воспоминаниях современников / Т.М. Попова // Литература в школе. – 2009. - № 3. – С. 25-28.
Современникам писателя было трудно понять, почему он так переменился в последние годы жизни, поэтому особый интерес представляют воспоминания людей, близко общавшихся с писателем в этот период. Среди них - С.Т. Аксаков.

43. Рыбаков, И. Забытым никогда не будет, или Гоголь как Гоголь / И. Рыбаков // Сергиевские ведомости. – 2009. – 13 марта (№ 10). – С. 15; 20 марта (№11). – С. 15.
«Много надобно времени, чтобы память о Гоголе потеряла свежесть: забыт, кажется мне, он никогда не будет», - так выразил С.Т. Аксаков свои чувства к великому писателю, памятью которого бесконечно дорожил всю жизнь.

Семья Аксаковых - замечательное, по-своему уникальное явление русской жизни 1830-1850-х годов. Заметный след в истории нашей культуры оставил глава семьи - писатель Сергей Тимофеевич Аксаков (1791-1859 гг.); его старший сын Константин Сергеевич (1817-1860 гг.) приобрел известность как поэт, критик и публицист, один из вождей раннего славянофильства; видным поэтом и общественным деятелем был и Иван Сергеевич Аксаков (1823-1886 гг.). Однако большая аксаковская семья примечательна не только деятельностью этих наиболее ярких своих представителей. Современников привлекала царившая в ней теплота и сердечность, чистота ее нравственной атмосферы, широта культурных интересов, удивительно прочная связь старшего и молодого поколений [Анненкова, 1983, с. 14.].

В дом Аксаковых - один из центров московской жизни той эпохи - Гоголь был впервые введен М.П. Погодиным в июле 1832 года. Со временем дружеские отношения соединили писателя со многими членами этой семьи, но наиболее близки ему оказались Константин Сергеевич и в особенности Сергей Тимофеевич Аксаковы. К моменту знакомства с Гоголем С.Т. Аксаков уже занимал в литературно-театральном мире Москвы заметное положение. С 1827 года он служил цензором, а затем и председателем Московского цензурного комитета (уволен в феврале 1832 года) [Там же, с. 47]. Дебютировав в печати еще в 1812 году, он впоследствии стал известен как театральный критик, поэт, славился как превосходный декламатор и авторитетный литературный судья. Однако временем расцвета Аксакова-художника стали последние полтора десятилетия его жизни, когда были созданы произведения, определившие вклад писателя в русскую литературу, - «Записки об уженье рыбы», «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», «Семейная хроника», «Детские годы Багрова-внука» и др. Литературная ситуация 1840-х годов - ситуация, в значительной степени сформировавшаяся под влиянием гоголевского творчества, - позволила полностью раскрыться реалистическому дарованию Аксакова. Более того, внимание Гоголя, с большой заинтересованностью относившегося к литературной деятельности Сергея Тимофеевича, сыграло в пробуждении его писательского дара и роль непосредственного толчка. Успев познакомиться лишь с частью сочинений С.Т. Аксакова, Гоголь высоко ценил его как знатока русской природы и быта и, работая над вторым томом «Мертвых душ», в свою очередь, испытал воздействие Аксакова-прозаика [Гоголь, 1951. С. 17].

Интерес Гоголя к литературным занятиям членов аксаковской семьи проявлялся также в его внимании к поэтическим опытам И.С. Аксакова, к художественным, критическим, научным сочинениям К.С. Аксакова, одаренность которого писатель высоко ценил.

В доме Аксаковых царил подлинный культ Гоголя-художника. Однако их личное сближение с писателем проходило непросто. Фамильная аксаковская пылкость не раз наталкивалась на сдержанность, а порой и скрытность Гоголя, поведение которого представлялось Аксаковым подчас странным и даже неискренним. С другой стороны, самого писателя нередко смущала свойственная Сергею Тимофеевичу - и в особенности Константину Сергеевичу - категоричность оценок, несдержанность в проявлениях и любви, и осуждения. Лишь в 1839 году - в очередной приезд Гоголя в Москву - установилась подлинная близость в его отношениях с Аксаковыми. «С этого собственно времени, - вспоминал Сергей Тимофеевич, - началась тесная дружба, вдруг развившаяся между нами» [Аксаков, 1956, с. 20].

В Аксаковых Гоголь нашел верных друзей, не раз оказывавших ему разнообразную практическую помощь, горячих сторонников и внимательных истолкователей своего творчества. Если яркий талант писателя был открыт для них «Вечерами на хуторе близ Диканьки», то появление сборника «Миргород» заставило аксаковскую семью взглянуть на Гоголя как на «великого художника с глубоким и важным значением» [Аксаков, 1956, с. 13]. Еще более сильное впечатление произвели «Мертвые души», с главами которых автор знакомил Аксаковых, в числе других избранных слушателей, еще до опубликования поэмы. Сочинение Гоголя было воспринято в аксаковской семье как небывалое литературное явление, подлинный смысл которого, в силу его огромности, не может быть сразу постигнут читателями. Попыткой разъяснить сущность и значение произведения стала знаменитая брошюра К.С. Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» (1842 г.). Сознательно оставляя в стороне вопрос о конкретном содержании поэмы, ее сатирическом пафосе, автор брошюры выдвигал на передний план рассмотрение присущего Гоголю способа отображения действительности. По мысли Аксакова, «Мертвые души» противостоят в этом отношении всему современному искусству. В них как бы воскресает древнее эпическое созерцание - широкое, полное и беспристрастное изображение жизни. В связи с этим сам Гоголь - творец современного эпоса - в типологическом плане сближался в брошюре с Гомером. Для характеристики славянофильской позиции К.С. Аксакова важно, что сама возможность воскрешения в России эпического созерцания рассматривалась им как связанная со спецификой русской национальной жизни, исключительностью русского народа. Отношение же критика к творцу «Мертвых душ» ярко раскрывало высказанное в брошюре предположение, что в полностью осуществленной поэме окажется раскрыта «тайна» русской жизни, выявится ее сущность [Аксаков, 1982. С. 141].

Появление «Нескольких слов...» вызвало шумный отклик современников. Наиболее принципиальным стало выступление В.Г. Белинского - в недавнем прошлом товарища Константина Сергеевича по кружку Станкевича, а в 1840-е годы его непримиримого идейного противника [Белинский, 1982. С. 281]. Утверждая в специальной рецензии противоположный аксаковскому взгляд на поэму, Белинский делал акцент именно на ее конкретном содержании и критической направленности.

Сам Гоголь остался недоволен несвоевременностью, как ему казалось, выступления К.С. Аксакова и недостаточной зрелостью высказанных им идей, хотя многое в брошюре автору «Мертвых душ» было, несомненно, близко. Испытанное писателем раздражение не было продолжительным. Однако примерно к тому же времени относится начало и общего осложнения отношений между Гоголем и Аксаковыми. Человек наблюдательный и многое повидавший, Сергей Тимофеевич рано уловил, сначала в поведении, а затем и в письмах писателя, первые симптомы его будущего духовного кризиса. Аксакова смущали и расстраивали проявления мистических настроений и религиозной экзальтации Гоголя, новый, учительский тон, взятый им в переписке и вытесняющий прежнюю задушевность и теплоту. Чувство, переживаемое Сергеем Тимофеевичем, не сводилось к личной обиде. Это была прежде всего тревога за Гоголя-художника, впервые ясно высказанная Аксаковым-старшим уже в письме к писателю от 17 апреля 1844 года [Аксаков, 1956. С. 154]. Когда в августе 1846 года Сергею Тимофеевичу становится известно, что в Петербурге готовится издание нового произведения Гоголя, свидетельствующего о его окончательном повороте к «нравственно-наставительному» направлению, Аксаков предпринимает решительную попытку «спасти» писателя, предотвратив публикацию «Выбранных мест...», а также несущих на себе печать тех же идей и настроений «Предуведомления» к «Ревизору» и его «Развязки». «<...> неужели мы, друзья Гоголя, спокойно предадим его на поругание многочисленным врагам и недоброжелателям? - обращается Сергей Тимофеевич к издателю «Выбранных мест...» П.А. Плетневу. - <...> мое мнение состоит в следующем: книгу, вероятно вами уже напечатанную, если слухи об ней справедливы, не выпускать в свет, а «Предуведомление» к «Ревизору» и новой его развязки совсем не печатать; вам, мне и С.П. Шевыреву написать к Гоголю с полною откровенностью наше мнение» [Аксаков, 1956, с. 160]. Действительно, «беспощадная правда» о новом гоголевском направлении высказывается С.Т. Аксаковым в письмах к писателю и их общим знакомым с «совершенной откровенностью» [Аксаков, 1956, с. 159-160]. Не менее резко критикует «Выбранные места...» и Константин Сергеевич. Развернувшаяся в переписке Гоголя и Аксаковых полемика едва не приводит их к полному разрыву.

Переживаемый Гоголем кризис в аксаковской семье связывали с многолетним пребыванием писателя вне родины, с влиянием Запада, узостью круга соотечественников, среди которых автор «Выбранных мест...» находился за границей. Вот почему возвращение Гоголя весной 1848 года воспринято Аксаковыми с особой радостью. Однако отпечаток недавнего конфликта явственно ощущается и первое время после приезда писателя в Москву. Дольше всего держится раздражение Гоголя против К.С. Аксакова, которого писатель считал главным виновником возникшего разлада. Отношения с другими членами семьи налаживались быстрее. Особое значение имело при этом чтение Гоголем (летом 1849 года) начальных глав второго тома «Мертвых душ», вернувшее Аксаковым веру в него как в художника. В последние годы жизни писатель часто посещает своих друзей и в Москве, и в их подмосковном Абрамцеве. «По всему видно, что в Москве дом наш Гоголю существенно нужен, - писал отцу 3 сентября 1851 года И.С. Аксаков, - он хочет, чтоб переехала вся семья, с вашими записками, с Константиновыми речами и сочинениями, с малороссийскими песнями» [Аксаков, 1956, с. 214]. С.Т. Аксаков и Гоголь работают в это время в тесном творческом контакте, намереваясь одновременно издать один - свои «Записки ружейного охотника», другой - второй том «Мертвых душ». Планам этим не суждено было осуществиться...

Сразу после смерти Гоголя Сергей Тимофеевич, ощущая свой долг перед памятью о писателе, начинает работать над книгой воспоминаний о нем. Оставшаяся незавершенной «История моего знакомства с Гоголем» (впервые полностью опубликована в 1890 году) является тем не менее ценнейшим биографическим источником. Она включает в себя и значительную часть обширной переписки писателя с семьей Аксаковых. Всего же в настоящее время опубликовано 71 письмо Гоголя к Аксаковым и 33 письма к Гоголю от С.Т., О.С., К.С. и И.С. Аксаковых [Гоголь, 2001, с. 92.].

Николай Петрович Аксаков – известный богослов-историк, философ, литературный критик, публицист принадлежал к древнему дворянскому роду Аксаковых и приходился дальним родственником известному писателю Сергею Тимофеевичу Аксакову, Константину Сергеевичу, Ивану Сергеевичу Аксаковым – публицистам-славянофилам.

В некрологе, посвящённому памяти Н.П. Аксакова «Один из редких в наше время» (СПб.,1909), его автор В.А. Скрипицын пишет, что одним из предков этой
ветви Аксаковых был Шимон (в крещении Симон), прибывший в Киев в 1027 году с тремя тысячами дружинников и соорудившего в Киево-Печерской лавре на свои средства церковь Успения Божией матери, где он и был погребён. Он являлся сподвижником преподобного Феодосия Печерского и до сих пор на фресках Киево-Печерской лавры имеется изображение этого предка.

Николай Петрович Аксаков родился 29 июня (по нов. стилю) 1848 года в селе Юдинки Алексин ского уезда Тульской губернии в родовом имении своего отца Петра Николаевича Аксакова. Согласно «Экономическим примечаниям к плану Генерального межевания земель Алексинского уезда конца XVIII века», сельца Юдинки, Соломасово и село Сотино принадлежали ещё прадеду Николая Петровича – артиллерии майору Ивану Алексееву сыну Аксакова и его жене Анне Фёдоровне, которая в 1795 году построила храм Воскресения Христова в Иерусалиме в селе Сотино. Дед Н.П. Аксакова – Николай Иванович Аксаков (1782-1859) – Алексинский предводитель дворянства (1836 год), гвардии капитан, в Отечественную войну 1812 году был полковым командиром Тульского ополчения. Отец Николая Петровича – Пётр Николаевич Аксаков (1820-?) – был депутатом Алексинского уездного депутатского собрания и председателем Алексинского училищного совета (1872-1873). В №21 «Тульских епархиальных ведомостей» за 1874 г. был опубликован отчёт Алексинского училищного совета «О состоянии школьного дела в Алексинском уезде за 1872-1873 года».

В семье Аксаковых было трое мальчиков (Николай, Александр, Фёдор) и девочка Прасковья. Воспитанием детей занималась мать– Надежда Александровна Аксакова, женщина образованная и глубоко религиозная. Она много читала, и будучи в возрасте 82 лет (1903 г.) по случаю открытия мощей Преподобного Серафима Саровского издала брошюру «Отшельник первой четверти XIX столетия», в которой Н.А. Аксакова передала свои детские воспоминания о паломничестве в Сарово, где она 9-летним ребёнком познакомилась с Серафимом Саровским.

Для воспитания и обучения детей Н. А. Аксаковой были приглашены лучшие учителя. Увлечение Н.А. Аксаковой чтением книг передалось и её детям. Николай Аксаков ещё ребенком перечитал много русской, зарубежной литературы и основательно знал историю. Вскоре семья переехала во Францию для лечения Н.А. Аксаковой, где и продолжилось образование Николая, которому шёл шестнадцатый год. Первым экзаменатором его знаний был известный учёный Эрнест Навиль, который после нескольких бесед с Николаем Аксаковым был удивлён его начитанностью и познаниями в истории. По совету Э. Навиля Николай Аксаков прослушал несколько семестров на протестантском теологическом факультете в высшей философско-богословской школе в Монтебане. Школа эта была хоть и протестантская, но знакомила учащихся с учениями всех религий и не влияла на свободу их совести.
Через некоторое время часть семьи вернулась в Москву, а Н.А. Аксакова с сыном Николаем из Франции переехали в Германию.

В Германии Н.П. Аксаков слушал лекции в Гейдельбергском, Гессенском и других университетах.

В 1868 г. он блестяще сдал выпускные экзамены и защитил в Гессене диссертацию «Идея божества», написанную им на немецком языке, за что в 19-летнем возрасте получил степень доктора философии.

В том же 1868 году Н.П. Аксаков возвращается в Москву, где выступает с публичными лекциями «О духе в современном состоянии науки», направленными против материалистических учений. Его лекции пользовались огромной популярностью, аудитории даже не вмещали всех желающих. Тысячи людей приходили послушать молодого учёного и красноречивого оратора, а также желали познакомиться с ним. Его матери делали визиты, чтобы побывать в Аксаковской семье и иметь возможность беседовать с философом.

С этого времени Н.П. Аксаков был принят в научный мир: профессора академий и университетов звали его на кафедру. И он уже стал готовиться к защите магистерской диссертации.

Однако, материальное благосостояние семьи изменилось, поэтому Н.П. Аксаков становится редактором одного из отделов журнала «Русские беседы», который издавался А.И. Кошелевым, где также публикуются его статьи.

В 1870 году его избирают членом общества любителей русской словесности при Московском университете. С 1878 по 1880 гг. – он работает секретарем этого общества и участвует в подготовке торжеств, посвящённых установке памятника А.С. Пушкину в Москве. Следует отметить, что во время расцвета общества любителей русской словесности стать его членом было достаточно трудно, поэтому каждый из претендентов проходил сложную систему отбора.

В.А. Скрипицын пишет, что «… избираемого анализировали со всех сторон, независимо талантлив ли он или нет, а зависимо также и от того, какова его нравственная природа. Требовался не только любитель словесности, но считалось, что для того, чтобы быть таким, ему необходимо строго выполнять и лично этический долг перед российской словесностью, сея на литературную ниву, хотя и вполне
свободно, но только «разумное, честное и доброе», за что, по выражению поэта, только и может русский народ сказать писателю своё «сердечное спасибо».
В Москве Н.П. Аксаков сблизился со славянофилами старшего по коления. По общественной позиции он был близок лидерам патриотического направ ления в русской мысли: М. П. Погодину, Ю. Ф. Самарину, Т. И. Филиппову, А. И. Кошелеву – и разделял славя нофильские идеи об особом, выте кающем из духовных основ Православия, пути развития России. Подвергая критике их «русофильство», учение о государстве, абсолютное противопоставление «московского» и «петербургского» периодов русской истории, он вместе с тем защищал основную славянофильскую идею об особом пути России, историю которой мыслил в единении со всеми славянами, объединенными в одно государство. В 1870 г. Аксаков опубликовал работу «Подспудный материализм: по поводу диссертации-брошюры господина Струве», в которой рассматривал материалистическое мировоззрение с позиций, близких православному богословию.

Интерес к истории славянских народов, их мифологии и фольклору отразился в поэтических произведениях Аксакова – поэмах: «Мстивой», «Ян Жижка», «Граф Адольф Голштинский», «Любушкин сад», печатавшихся в 1887 году в журнале «Русский курьер». Своего рода неоромантизм с его интересом к легендам, преданиям и всему таинственному был свойственен прозе Аксакова.

Рассказы и повести печатались в журнале «Труд»: «Белая женщина» (1890), «Дневник аббата Опетита» (1891), «Фауст древнего мира» (1891), «У креста» (1893); в журнале «Восход» повесть «Леон — врач» (1893). В конце 80-х – начале 90-х гг. XIX в. Н.П. Аксаков опубликовал повести «Дети-крестоносцы» (М., 1894) и «Замок Зора» (СПб., 1892), стихотворения лирического и гражданского характера, большое число литературно-критических статей.

В 1892 году Николай Петрович переезжает в Санкт-Петербург в возрасте 44 лет, где поступает на службу в Государственный контроль. В 1902 году он становится чиновником особых поручений при Госконтроле. Также является представителем Госконтроля в железнодорожной комиссии, образованной при Министерстве финансов для изучения условий в губерниях, где предполагалось провести железные дороги.

Н.П. Аксаков внес немалый вклад в изучение церковной истории. Особо значимо его исследование «Духа не угашай те!» (1894) о роли Церкви, первоначально опубли кованное в журнале «Благовест», посвящённое проблеме восстановления в церкви истинного учительства. Привлекая широкий круг святоотеческих и канонических источников и отталкиваясь от критики ложных взглядов на природу церковного учительства, Николай Петрович Аксаков доказывает что «…церковь, по учению апостольскому, не есть школа, в которую верующие… отдают себя на «выучку к духовенству», но школа взаимообучения, взаимоназидания, в которую каждый вступает как «домостроитель многоразличной благодати Божией». Следует отметить, что и на сегодняшний день книга Н.П. Аксакова «Духа не угашайте» является единственной на русском языке, посвящённой евангельским и святоотеческим основам церковной школы и церковного учительства.

В 1906-1907 гг. Аксаков выступает в «Церковном вестнике» и «Церковном голосе» со статьями о возможных преобразованиях в Церкви: «К церковному Со бору», «Канон и свобода», «Патриаршество и каноны», «Об избрании епископов в древней христианской Церкви», «Что говорят каноны о составе Собора», «Возможны ли в Цер кви решающие и совещательные голоса», «Основы церковного суда».
В религиозно-философских сочинениях Н.П. Аксакова выражена система воззрений на проблемы сущности христианства (в частности, православия) и взаимоотношение Церкви с обществом, государством, личностью. Говоря о взаимоотношениях Церкви с мирянами, он считал, что последние не только усваивают суждения и решения своих церковных пастырей, но искренностью веры своей вносят от себя «нечто к совершенству или несовершенству проповедуемого». Церковь, как считает Аксаков, не союз учащих и учащихся, а союз, основанный на вере, действую щий любовью. Церковьживет практикой, взаимодействием ее членов – живых и умерших.

Особый интерес представляет суждение Н.П. Аксакова о церковной иерархии. Он убежден, что в Православной Церкви не должно быть слепого чинопочитания, подавления нижестоящего вышестоящим по чину. Всякий голос и труд,направленный на пользу Церкви, на пользу человека, должен быть принят с величайшим уважением и благоговением. «В Церкви интере сыистинны и радения о нуждах церковных ставились все гда выше интересов охраны дисциплины церковной и иерархического начала… По отношению к истине не было подразделений на старших и младших».

В 1906 г. Н.П. Аксаков вошел в состав образованного при Святейшем Синоде Предсоборного Присутствия для подготовки церковного Собора, который должен был рассмотреть вопрос о преобразова ниях в Русской православной церкви.

Последние годы жизни Н.П. Аксакова отмечены особой общественной и творческой активностью. Известность приобрела его полемическая брошюра «Беспредельность невеже ства и Апокалипсис» (1908) - развернутый, исторический и богословский обоснованный критический от клик на скандальную книгу Н. А. Морозова о происхождении Апокалипсиса, оспаривавшую авторство Апокалипсиса и доказывавшую особую значимость в Апокалипсисе некоего «революционного», политического и социального содержания.

В историю русской общественной и церковной жизни Аксаков вошел как убежденный сторонник реформ в Русской Православной Церкви, впоследствии частично утвержденных Поместным Собором 1917-1918 гг.

Умер Николай Петрович Аксаков 18 апреля (по нов. стилю) 1909 года на 61 году жизни после тяжёлой болезни. Вот что пишет в некрологе, бывший его близким другом, В.А. Скрипицын: «Ушёл из жизни человек, серьёзно изучивший историю России и всеобщую по всевозможным источникам, знаток русской, славянской и европейской литературы, изучив-ший многое в подлинниках, так как прекрасно знал языки: латинский, греческий, древнееврейский, французский, немецкий, английский и некоторые из славянских, Аксаков был прогрессистом научно-подготовленным. Но, став учёным человеком, он остался веренсвоей цельной русской натуре.

Не порывая связи с живой былью исторического прошлого родной земли, он искренне и горячо желал, чтобы история и дальнейшая судьба его родины шла по родному руслу, не отметая в сторону русского народного духа исторических преданий и заветов, не спотыкаясь на своём прямом пути и не увлекаясь подражанием чужим образцам, не сродным русскому духу.

Он глубоко верил и понимал, что русский народ, опираясь на свою национальную самобытность, может создать более прочные устои для своего блага и счастья. Аксаков стоял за то, чтобы прогресс в России был истинно работой русского ума, и чтобы он создавался энергией русской воли и великодушием русского сердца».

В 2005-2006 гг. Алексинский художественно-краеведческий музей вёл научную работу по поиску и сбору материалов о семье Аксаковых – дворянах Алексинского уезда. Сотрудники отдела истории вели переписку с музеем-заповед ником «Абрамцево», музеем-заповедником писателя Аксакова (с.Аксаково Оренбургской области), Музеем-усадьбой «Мураново». Посылали запросы в Российскую государственную библиотеку, Российскую национальную библиотеку. Мы надеемся, что имя нашего земляка Николая Петровича Аксакова, незаслуженно забытого потомками, по праву займет достойное место среди знаменитых уроженцев Алексинского края.

Материал подготовлен зав. отделом истории АХКМ Татьяной Городничевой